Сколько еще в нашем бескрайнем Отечестве осталось семей, которым до сих пор неведома судьба отцов, сыновей, мужей, братьев, ушедших на фронт и не вернувшихся домой… Грустно вспоминать об оставшихся могилах, в которых лежат одиноко и десятками наши герои, от Москвы до Берлина, да и в разных других сторонах.
Можем ли мы сейчас, спустя почти 70 лет после окончания Великой Отечественной войны, вспомнить поименно всех, отдавших за нас жизнь в те суровые годы? Оказывается, нет, хотя дань уважения памяти павших – наш неоплатный долг перед ними. Мои воспоминания – это тоже долг перед павшими и живущими воинами…
Ускоренный метод
После окончания средней школы в августе 1942 года я был призван в армию и зачислен курсантом в артиллерийское училище. Подготовку офицерского состава проводили ускоренным методом – всего девять месяцев, но за этот короткий период программа изучалась полностью. Как мы жили и учились? Подъем – в пять утра, отбой – в одиннадцать вечера, выходных практически не было – все время занимала учеба. В апреле 1943-го нас, курсантов, построили на площади училища и зачитали приказ главного артиллерийского управления о присвоении каждому офицерского звания «лейтенант», тут же было указано, кто и на какой фронт направляется. Я был направлен на Воронежский фронт. Мальчишки-курсанты, мы радовались, не зная будущего. В честь окончания училища был накрыт «праздничный стол», и даже дали по 250 граммов водки. Новоявленных офицеров поздравил с окончанием училища начальник, генерал-майор Резниченко.
На второй день нам выдали вещмешки, кружки, ложки, а сухой паек (в основном сухари) полагалось получить в пути следования. Привели на железнодорожный вокзал, погрузили в «телячьи» вагоны – и вперед!
Наш эшелон шел в направлении города Новый Оскол. Проехав Пензу и приближаясь к фронту, мы стали наблюдать картины: разбитые вагоны, полуразрушенные вокзалы. От увиденного на душе становилось неприятно, настроение падало.
Первый испуг
Доехали до станции Лиски Воронежской области. Разговаривая с рабочими, обслуживающими станцию, мы узнали, что ежевечерне прилетают и бомбят местность немецкие самолеты. Сопровождающий наш эшелон офицер ходил к начальнику станции с просьбой не задерживать состав, пропустить дальше, однако нас задержали. А за день, пока мы вынужденно стояли, на станцию прибыло еще два эшелона с танками и солдатами. Вечерело, стрелки двигались к десяти часам, и вдруг завыли сирены, послышался звук самолетов – воздушная тревога! Слышим команду: «В укрытие!». Солдаты стали выскакивать из вагонов, но куда бежать? А тут снова команда: «По вагонам!». Все кинулись назад. Что творилось вокруг – уму непостижимо! Откосы крутые, взбираться трудно, создалась толкучка, и кругом слышался сплошной мат. Стали рваться бомбы, началась паника. Мы не знали, куда бежать, – кругом зенитные установки, в тупике стоит бронепоезд, отовсюду стреляют. К нам присоединились танкисты, мы побежали на север и наткнулись на какой-то хутор. И только там сообразили – вокруг тихо и спокойно. Когда постучали в дверь первого дома, нам открыла старуха. Кто-то ее спросил, мол, здесь не бомбят? «Нет, сынки, мы от станции далеко, четыре километра, да и бомбить здесь нечего». Вот что значит первый испуг…
Утром, вернувшись на станцию, мы увидели страшную картину: несколько вагонов эшелона было изуродовано, недосчитались мы и своих бойцов. Но когда вновь сформировали составы, свой вагон мы нашли целым.
Собравшихся бойцов построили, сделали перекличку и повели в столовую, где на столах стояли тазики с гречневой кашей и лежали большие, видимо, только что соструганные, деревянные ложки. И хоть не было хлеба и кипятка, мы сытно поели этой наваристой и вкусной каши, а потом пошли по своим эшелонам и стали ждать отправки. Ушел эшелон с танкистами, ушел с пехотой, а нас все не отправляют. Лишь около восьми часов вечера станция осталась позади – мы ехали в Новый Оскол. Путь был неспокойным, между Новым Осколом и станцией Дарница нас встретили немецкие самолеты. Загудел тревожно наш паровоз, снизил скорость, и мы высыпали из вагонов, побежали в открытое поле. Самолеты на бреющем полете несколько раз обстреляли из пулеметов вагоны, потом «прошлись» по людям, оставив убитых и раненых. После того как самолеты улетели, раненым оказали первую помощь, погрузили убитых в отдельный вагон и продолжили путь. Даже шутили, мол, машинист не вредный, паровоз не пострадал. Доехав до Нового Оскола, вновь попали под бомбежку, а потом из рассказа располагавшихся там военных узнали, что давно их не бомбили, – мол, это мы за собой привезли «хвост».
Картошка с маслом и генеральский паек
Получив от сопровождавшего эшелон засургученный пакет, я на пару с еще одним лейтенантом отправился пешком разыскивать штаб 6-й гвардейской армии. Путь следования нам рассказали. Голодные, уставшие, мы дошли до города Овруча и попросились переночевать в первую попавшуюся избу. Нас пустили на ночлег. Набравшись смелости, попросили поесть. Хозяйка накормила нас жаренной на подсолнечном масле картошкой, дала по кусочку хлеба. Она рассказала, что накануне город бомбили. На берегу протекавшей через город речки стоял маслозавод, который немцы разбомбили. Из поврежденных емкостей в реку вытекало масло, и люди после бомбежки пришли на берег и черпали плавающее на поверхности воды масло, уносили домой.
В штабе фронта встретили хорошо. Вскрыв пакет, полковник прочитал документы, потом спросил: «Ребята, есть, наверное, хотите?». «Не мешало бы», — ответили. Полковник позвал повара и приказал «накормить до отвала». Вот так первый и последний раз мы отобедали на генеральской кухне.
Война – не мать родна
268-й гвардейский полк 90-й гвардейской дивизии 6-й гвардейской армии Воронежского фронта занимал позиции правее города Белгорода перед станцией Томаровка. Я был назначен командиром взвода противотанковой батареи 45-миллиметровых пушек. «Парень ты здоровый, сибиряк, надеюсь, оправдаешь наше доверие, не струсишь и будешь примером для солдат. А солдаты в борьбе с танками – герои!» — сказал тогда командир полка.
Приняв взвод, я познакомился с каждым солдатом, командирами орудий. Ребята были, как на подбор, 20-25-летние, некоторые – участники Сталинградской битвы, с наградами. Устройство пушек они знали хорошо, поэтому я стал их учить взаимозаменяемости номеров. Батарея располагала плакатами с изображением всех немецких танков, в том числе и новых – «Тигр», «Пантера» и самоходка «Фердинанд», с указанием уязвимых мест.
Так протекала наша жизнь в обороне до 4 июля 1943 года.
27 июня наблюдатели за передовой линией противника передали, что заметили большое движение танков, а также, что противник разбрасывает листовки. Листовки были двух видов: большие, с портретом Власова, и маленькие, с этикетку от спичечной коробки. Большие были озаглавлены: «Почему я встал против коммунистов!», на маленьких изображен воткнутый в землю штык – оказывается, это был пропуск для тех, кто добровольно решит сдаться в плен.
С рассветом командира батареи вызвали в штаб полка, от него мы узнали, что перед нами огневую позицию заняли власовцы, которые в эту ночь захватили двух наших солдат. Срочно сменили пароли, всех предупредили быть предельно бдительными, поскольку власовцы были одеты в нашу форму, разговаривали и ругались по-русски. Все листовки собрали и сожгли, так как читать, а тем более хранить их не разрешалось. Но нам, офицерам, разрешили прочесть текст большой листовки, где от имени Власова было написано, что его армия под Смоленском героически сражалась, несла большие потери: «…в траншеях грязь была по колено, не стало снабжения, продукты кончились», он решил, что война проиграна, и сдался немцам в плен.
До 4 июля власовцы активных действий не предпринимали, но ночами пробирались на наш передний край, стреляли и уходили.
Погода в июле была хорошая, на небе – ни облачка, жара стояла 28-30 градусов. 4 июля после обеда солдаты, сняв гимнастерки, грелись на солнышке. И вдруг послышался звук летящих самолетов. Когда первые немецкие самолеты появились на горизонте, власовцы открыли огонь из орудий, началась артподготовка. Самолеты развернулись в боевой порядок и стали бомбить наш передний край. Затем пошли танки и пехота. Танки были наши – Т-34, только вместо красных звезд на бортах были нарисованы белая, голубая и красная полосы, то есть как наш флаг, который сейчас развевается над Кремлем и Россией. Это была разведка боем, которая длилась до трех часов ночи.
Оставив на поле боя подбитые и сгоревшие танки, множество трупов, власовцы отступили.
В этом бою наша батарея понесла большие потери, были уничтожены пушки вместе с расчетом, ранило командира батареи. Остался только мой взвод с двумя пушками на конной тяге. 5 июля после длительной артподготовки и бомбежки с воздуха немцы и власовцы пошли в наступление, пустив в бой новые танки. В разгар боя ранило нескольких моих солдат, в том числе наводчика первого орудия. Произвести замену в такой кутерьме сразу не было времени, и я встал за панораму наводки. Бой продолжался целый день, но мы стояли насмерть, немец успеха не имел. И только через двое суток мы отошли на второй, заранее приготовленный рубеж. Когда конвоировали сдавшихся в плен власовцев, они, опустив головы, виновато смотрели на нас, а некоторые, плача, кричали: «Братцы, простите, мы не виноваты!».
Таким образом, сопротивляясь и уничтожая врага, мы отходили на ранее приготовленные позиции до 12 июля 1943 года.
11 июля мы отступили до станции Прохоровка и заняли оборону на северной стороне, так как южную сторону и саму станцию занимала другая воинская часть. На рассвете 12 июля, как обычно, немец начал интенсивную артподготовку и пошел в наступление. Передний край не выдержал натиска и начал отходить, нам тоже была дана команда отойти. Отступив километров на пять, увидели лог. Спустились вниз и видим, что верхом на коне едет генерал, за ним идут солдаты. Генерал закричал: «Куда? Смотрите, как сейчас будет драться 7-я гвардейская армия!». Сразу по команде все это войско вышло из лога и задержало противника. Раздалась команда: «90-я гвардейская дивизия, сбор возле околка!». Откуда-то появилась кухня, накормили солдат с «примочкой» по сто граммов. Построили солдат – и вперед.
7-я гвардейская вела бой на окраине станции Прохоровка. Прошло немного времени, и мы пошли в наступление. Примерно часов в 12 появились немецкие танки. Я до сих пор не могу понять: откуда, как будто из-под земли, появились наши танки? Завязался бой. Железные громилы, звеня гусеницами, стреляя на ходу из пулеметов и пушек, неслись друг на друга. Поднялась пыль, смешанная с дымом, дышать стало трудно. Из подбитых танков, как наших, так и немецких, выскакивали танкисты, и некоторые вступали в рукопашный бой. Я сам видел, как наш танк пошел на таран, при столкновении оба загорелись. Бедные танкисты в загоревшихся комбинезонах катались по земле, сбивая пламя. Этот ад продолжался до пяти часов дня, и немец не выдержал, начал отступать и больше, после прохоровского боя, уже не наступал.
Бои продолжались. 5 августа мы заняли Белгород. В честь этого в Москве был впервые произведен салют из орудий. После этого пошли в наступление на Харьков.
25 августа подошли к поселку Чапаев. Мне с двумя пушками приказали занять огневую позицию, чтобы утром, когда пехота пойдет в наступление, уничтожать огневые точки, а если пойдут танки – то и их. Начали окапываться, твердый грунт не поддавался лопате, но все же выкопали неглубокие окопчики. Утром наша пехота почему-то не пошла в наступление, а немец опередил, и завязалась перестрелка. Но силы были неравные. Прямой наводкой были уничтожены обе пушки вместе с расчетами, у оставшихся в живых солдат были карабины, у меня – автомат ППШ. В результате в живых остались я и командир орудия. Поздно вечером мне дали пять солдат, и мы, пробравшись на место битвы, вынесли раненых, а убитых сложили в уцелевший сарай.
28 августа меня вызвали в штаб полка. Командир полка сказал, что пушки получить пока негде, и назначил меня на должность командира взвода полковой разведки. В ночь с 12 на 13 августа был дан приказ любым способом взять языка, так как наша дивизия подошла к Харькову, и нужно было знать, где расположены огневые точки противника и т.д. Группу захвата возглавлял майор, начальник дивизионной разведки.
Я со своими хлопцами в группу захвата не попал, а возглавлял группу поддержки – при захвате языка подавалась красная ракета, и группа поддержки по обстановке вступала в бой. Языка взяли, и группа захвата стала отходить. Немец начал преследовать ее, вот тогда-то наша группа поддержки и вступила в бой. Он был жаркий. В этой схватке я получил ранение в грудь и без сознания был доставлен в медсанбат.
Очнулся, и сразу мысль – живой! Осмотрелся: длинное помещение, по обе стороны на носилках лежали солдаты. Слева от меня лежал старший лейтенант, накрытый шинелью в погонах. Рядом с раненым сидела медсестра и кормила его. Но продолжалось это недолго, танкист перестал жевать. Сестричка закрыла шинелькой забинтованную голову, поднялась и пошла на выход мимо меня. Проход был узкий, и я здоровой левой рукой поймал подол халата. Она сначала как бы испугалась, потом говорит: «Ты живой?!». Но я говорить не мог, а только кивнул головой. Она быстро вышла и тут же вернулась с врачом. Доктор пощупала у меня пульс и сказала сестре, чтобы та принесла стакан рома. Приподняв мою голову, врач начала вливать мне в рот жидкость, приговаривая: «Пей». Затем меня унесли в операционную. Оказывается, я лежал в так называемой безнадежной палате, были такие в медсанбатах. Поступившие раненые попадают к хирургу, и тот, осмотрев, решает, будет боец жить или нет. На второй день, погрузив в кузов машины раненых, повезли нас в госпиталь. Было очень жарко, и в селах жители приносили нам попить. В основном несли молоко, а старушки приговаривали: «Пей, сынок». А у самих – слезы на глазах…
«Союз холостяков»
Много я тогда объездил госпиталей, но вот в Рязани погрузили раненых в санитарный поезд и повезли в Сибирь. Во всю грудь у меня был наложен гипс, ехал я на второй полке, и вот на какой-то станции паровоз, трогаясь с места, так рванул состав, что многие раненые, и я в том числе, попадали на пол. Гипс лопнул, началось кровотечение, и в Свердловске меня сняли с поезда, отправили в местный госпиталь, который, как оказалось, специализировался на лечении ранений грудной клетки. Для офицерского состава в госпиталях выделялись отдельные палаты, и этот не был исключением, хотя каких-либо особых привилегий не было – такая же постель, еда с общего котла, но «офицерская». Вот в такую палату я и попал.
Ранение в грудь – сложное, связано с легкими, а они лечению поддаются тяжело. Образовавшиеся свищи не зарастали, вставленные в них трубки изводили больных, по ним постоянно текла жидкость. Поэтому раненые лежали по нескольку месяцев, и чтобы как-то скоротать время, придумывали развлечения. В палате, куда я попал, был «Союз холостяков». Председателем был полковник, пожилой (как мне казалось) человек, были начальники финансов и продовольствия. Начфин распоряжался деньгами, которые расходовались по решению «Союза холостяков». Существовала в бюджете такая статья – культурное развлечение для особо дисциплинированных. Если член «союза» имел за пределами госпиталя подругу, председатель договаривался с начальником об увольнительной. Больной шел в город, приглашал подругу в ресторан, кино, а по возвращении отчитывался на собрании «союза», как провел время и как расходовал деньги. Бывало, что такие отчеты превращались в юмористическое шоу. Начпрод распоряжался продовольствием. Получал папиросы, раздавал нам по пять пачек на неделю. На деньги «союза» начпрод на рынке покупал овощи, а потом на кухне (где у него были «свои» люди), овощи измельчали на терке и подавали нам как «деликатесы».
После отбоя (в 22 часа) мы не засыпали, а либо проводили собрание, либо устраивали час смехотерапевтического лечения – рассказывали анекдоты. Потом строем шли в туалет, а затем был отбой.
На фронте я еще дважды был ранен, но таких палат больше не встречал.
По одежке встретили
В ноябре 1943-го я закончил лечение, медкомиссия признала меня годным, но с ограничением. Меня направили в Горьковский военный округ.
Когда меня ранило, гимнастерка была разорвана, да и вся одежда стала непригодной. Поэтому в госпитале после лечения мне досталось обмундирование б/у: гимнастерка, кирзовые сапоги, брюки. Вместо шинели бушлат, на голове – пилотка. Представьте меня в таком наряде в ноябре! Холод, а я в пилотке. По приезде в Горький в штабе округа предложили мне Гороховецкие лагеря, но я не дал согласия, поскольку был наслышан об этих лагерях, и попросил отправить меня на фронт. Тогда меня направили в Московский военный округ, сказав, что там разберутся.
На Казанском вокзале в Москве я сразу попал в поле зрения патрульных. Они попросили предъявить документы, спросили, почему я, офицер, одет с нарушением формы. Сказали:
-Вы приехали в столицу, здесь много иностранных фотокорреспондентов. Увидев вас в таком обмундировании, они немедленно сфотографируют вас, поместят снимок в свои газеты и напишут, мол, вот какие офицеры в армии СССР.
Но в комендатуре моему внешнему виду не удивились, зная ситуацию, а отправили на склад, где я получил новое обмундирование.
В штабе Московского военного округа, посмотрев мои документы, майор из отдела артиллерии сказал, что годных с ограничением в Москве не задерживают, а направляют в запасной офицерский полк, на нестроевые должности.
-А нельзя ли на фронт? – спросил я майора.
-А что, хотите?
Я кивнул.
При штабе округа была врачебная комиссия, где доктора мне сказали, мол, можно признать годным, раз я этого хочу. И, вернувшись в штаб, я получил талоны на проживание в офицерском общежитии, талоны на завтрак, обед и ужин сразу на десять дней.
Эх, дороги…
В начале декабря 1943 года штаб военного округа направил меня в распоряжение 5-го механизированного корпуса, который находился на формировании в Мордовии. Я тогда был гвардии лейтенант, мог бы и отказаться, но я не знал, что корпус не гвардейский (так что когда в августе 1944-го наш корпус был переименован в 9-й гвардейский, я стал гвардейцем второй раз). Формирование корпуса завершилось в конце декабря 1943-го, и мы были направлены на 2-й Украинский фронт. Новый 1944 год встречали в пути, выпили немного и закусили сухарями. До Киева ехали спокойно, но под Киевом нас встретила немецкая авиация. Правда, обошлось без потерь, но бомбили сильно. Мост через Днепр уцелел, и мы проехали беспрепятственно.
Эшелон шел почти без остановки до станции Пепельня, где мы разгрузились и пошли своим ходом в направлении Корсунь-Шевченковской окруженной группировки немцев. Зима 1943-1944 годов на Украине выдалась теплая, дороги и поля так раскисли, что буксовали даже танки. Вот по такому бездорожью и шли мы по колено в грязи. До передовой добирались две недели, солдаты переговаривались, мол, прибудем на место, отдохнем недельку, а потом в бой. Но это не сбылось. Шли днем и ночью, и вот уже хорошо слышны пулеметные очереди, взрыв снарядов, пронзительный свист ракет. К передовой мы подошли ночью. А к утру уже заняли огневые позиции. На второй день утром пошли в наступление. На нашем пути была железнодорожная насыпь, внутри которой, как выяснилось, были замаскированы немецкие танки и пушки разного калибра. С первых же минут наступления немец открыл огонь, наши танки один за другим начали гореть, и атака захлебнулась. Наш корпус понес большие потери. Командир корпуса, полковник Ништеловский, был отстранен от командования, и только на второй день мы начали продвижение вперед.
Перед нами была поставлена задача – к 23 февраля, то есть Дню Красной Армии, разгромить и уничтожить окруженную группировку. Но мы закончили раньше. 18 февраля 1944 года немец собрал последние силы и пошел в наступление с целью выбраться из окружения. Мы его встретили хорошо! Правда, мощь немецких танков была велика, они шли напролом, за ними – пехота в психической атаке, но не многим удавалось выбраться из котлована. В долине, где немцы шли в атаку, осталось много подбитых танков и другой техники, тысячи убитых солдат. Эту долину так и назвали – долина смерти. Корсунь-Шевченковская группировка престала существовать. Ночью 19 февраля мы форсировали Южный Буг и начали освобождать Украину.
С боями продвигаясь вперед, мы вышли на Днестр, форсировав который, вступили в Бессарабию (ныне Молдова). А в апреле 1944-го вышли на границу СССР с Румынией, форсировав реку Прут, там я был ранен и лежал в госпитале города Бельцы.
В конце июля, после лечения, прибыл в свою часть, в 5-й мехкорпус, который занимал позицию против города Яссы. 18 августа наш дивизион занял оборону, и каждой батарее на карте был обозначен участок немецкой обороны, по которому мы должны стрелять во время артподготовки. 19 августа в семь часов утра началась артподготовка, которая длилась до 11 часов. Налетела наша авиация и тоже бомбила передний край.
После такой артподготовки и бомбежки с воздуха наша мотопехота пошла в наступление и прорвала оборону противника. Не знаю, на сколько километров мы углубились в пределы Румынии, но за целый день не встретили ни немцев, ни румын. На третий день наступления наши войска 2-го Украинского фронта соединились с войсками других фронтов, создав Ясско-Кишиневскую группировку. Румыния капитулировала, оставшиеся немецкие войска были уничтожены.
Последний бой
Освободив Румынию, вышли на границу с Венгрией. Пройдя с ожесточенными боями Карпаты, стали продвигаться в направлении озера Балатон. Продвижение наших войск затрудняла заболоченность местности. Немец строил понтонные мосты, чтобы снабжать оружием свою армию. Один из таких мостов наше командование решило захватить, лишив немцев самой важной артерии снабжения.
5 октября 1944 года меня вызвали в штаб бригады, где уже были командиры других подразделений. Командир бригады огласил план захвата понтонного моста и поставил эту боевую задачу перед группой захвата, в которую вошли шесть танков с десантом пехоты на бортах, и артбатарея, которой я командовал. Командиром группы захвата был назначен подполковник, танкист (фамилии я не помню, но знаю, что за эту операцию ему было присвоено звание Героя Советского Союза). Целый день 6 октября мы продвигались к цели. Немец, конечно, не ожидал такой дерзости с нашей стороны, благодаря чему мы сходу уничтожили охрану, заняли мост. Не знаю, по какой причине, но до самого утра 7 октября немец, очевидно, не знал, что мост был нами занят.
Утром 7 октября к мосту со стороны немцев подъехала бронемашина и вместо своих встретила нас, открыла пулеметный огонь, но вскоре была обезврежена и взята в плен. Прошло немного времени, и над нами появился самолет разведсамолет «Рама». А через каких-то полчаса немец пошел в наступление. Мы отчаянно сопротивлялись, обстановка обострялась с каждой минутой. Связь между моим КП и батареей прервалась. За ненадобностью КП я дал команду всем, кто был со мной, пробираться в направлении батареи. Сам я до батареи не добрался – был тяжело ранен и контужен. Очнулся в медсанбате, полуголый, голова и перебитая нога забинтованы, ничего не слышал и не мог говорить. Потом я узнал, что наши основные силы подошли где-то часов в 12, когда от захватотряда осталось немного, но мост врагу ребята не отдали!
До февраля 1945 года я лечился в госпитале в Карпатах, а потом был комиссован и признан ограниченно годным с использованием на нестроевых должностях в глубоком тылу СССР. На фронт больше не попал, Победу встретил дома 70 лет тому назад…
Дорогие настоящие фронтовики! Поздравляю вас с наступающим праздником Великой Победы! Желаю крепкого здоровья и встретить 80-летие Победы. Будьте оптимистами! Иногда приходится слышать такое: кто воевал, тот давно умер. Но хотел бы ответить: ошибаетесь, не все еще ушли! Фронтовики – народ живучий!
В одном из фильмов, действие которого происходит еще до революции, герои-офицеры, воевавшие за царя и Отечество, пели песню, текст которой я немного перефразирую:
Нас не накроют флагом военным, дифирамб вслед не пропоют,
Может, на небе вечно суровом крылатые ангелы нас отпоют…
Грустно, но это так… Новое, да и кое-кто из старшего поколения, не очень-то почитают фронтовиков. Мы для них – просто история, к тому же постепенно забываемая… С праздником, фронтовики, с Днем нашей Победы!
Сергей Андреевич БЕРКЕТОВ, офицер в отставке.
С. Троицкое.
