С фотографии смотрят на нас два пожилых человека. Лицо женщины открыто и доверчиво, кажется, оно освещено каким-то внутренним светом. Не верится даже, что ее глаза почти ничего не видят после тяжелой травмы, последствия которой осложнились семейной трагедией. Лицо мужчины кажется немного замкнутым и даже угрюмым. Какая-то недоверчивость в его взгляде. А может, он до сих пор чувствует себя виноватым, только сам не может объяснить, за что. Да и поддается ли это объяснению?..
Они встретились уже в послевоенные годы, но можно считать, что свела их война. И вот уже почти 65 лет они неразлучны. Хоть военная судьба у каждого из супругов Ивко своя, однако их рассказ – одно сплошное повествование, где каждый дополняет друг друга настолько гармонично, что воспоминания текут одной непрерывной рекой.
Как ждали встречи с Родиной!..
Нет, она тебя не обманула,
Горькая невольная судьба.
Окружив штыками караула,
Заклеймила именем раба.
…Но жила мечта средь унижения,
Словно пташка в небе голубом.
А в душе все шло и шло сражение
Между человеком и рабом…
Той войной безжалостной отмечен,
На чужбине годы отсчитал,
Навсегда остался человечным,
В рабстве был, а вот рабом не стал…
Л. Казарин, «Бывшему узнику».
Евгений Александрович родился 22 декабря 1929 года в Крыму. Когда немцы стали наступать, вся семья эвакуировалась сначала в Ростовскую, а потом в Сталинградскую область. Оттуда как раз выселили поволжских немцев.
-Выгнали их, в чем мать родила, а мы переселились в их дома, — вспоминает Евгений Александрович. – По дороге заболел оспой и умер младший брат. Вскоре фашисты начали наступление на Сталинград, и пришлось снова пускаться в бегство. Сначала переехали в Сальск, что в 200 км от Ростова, а оттуда – обратно в Крым.
Вскоре Крым оккупировали фашисты, и всю семью Евгения Александровича угнали в Австрию и отправили в лагерь.
-Я в лагере мало был, примерно полмесяца. Потом попал к хозяину, вернее, к хозяйке. Нас когда привезли в лагерь, приехала хозяйка, стала выбирать тех, кто покрепче. У нее был дом большой, хозяйство – свиньи, коровы. Относилась она не сказать, чтобы плохо, хоть и строгая была. Где меньше работников, там относились лучше, а где по 12-15 человек – там уже хуже. Нас у нее было восемь: кроме меня еще две девушки-украинки, поляк с полячкой, два австрийца и военнопленный Алексей, которого утром конвоир приводил на работу, а вечером уводил обратно в лагерь. Хвалиться, конечно, нечем. Мать с отцом – у одного хозяина, брат – у другого… Всех разбросали. Работу выполняли всякую. Я самый младший был – 13-14 лет. Мы вдвоем с австрийцем, который был 1927 года рождения, ухаживали за скотом. Вставали в три-четыре часа, чистили все, не как у нас, а «под гребенку». Там чистота была идеальная. Коров надо было напоить, накормить, а потом уже девушки-украинки их доили. До восьми часов ты должен управиться. Потом на молотилку шли работать до пяти часов вечера. А вечером опять со скотиной управляться. Работали, конечно, потихоньку, но весь день. Хозяйка иногда нас поколачивала. Но меня не так сильно, а пацана одного здорово била. Кормила, правда, хорошо, пять раз в день. Завтракали рано, в 10 часов пили кофе, в 12 – обед, в три часа – полдник и в пять часов вечера – ужин. Старший брат попал на динамитный завод. Они таскали ящики в гору, а кормили одной брюквой. Он раз сбежал, отсидел 10 суток в подвале, второй раз сбежал. А там у них был русский полицай, который еще в Первую мировую в плен попал. И он сказал матери: «Если я его сейчас приведу, он попадет в концлагерь. Я скажу, что его дома нет, а ты отведи его куда-нибудь к хозяину». Ну, мать договорилась, и он стал у хозяина работать. А в концлагере сколько померло…
Евгений Александрович вдруг поднялся с дивана, ушел в соседнюю комнату и вернулся с маленькой фотокарточкой в руке, исписанной на обороте карандашом.
-Вот, осталась… Это военнопленный Алексей. Вот тоже дурачок был: стали наши подходить, ему бы спрятаться где-нибудь на чердаке, а он взял и ушел. А получилось как… Вокруг хозяйского дома были лес и горы, а в двух-трех километрах от дома участок был огорожен, куда отправляли на лето молодняк – телят. А мы за ними присматривали. Алексей все знал: где наши, где американцы. Ну, и когда мы вдвоем с ним пошли городить, до обеда побыли, пообедали, он и говорит: «Я пойду в горы, а ты побудь здесь до пяти часов, только раньше не уходи». Так он ушел, и больше я его не видел. Боялся он, что в лагере его расстреляют. Когда я пришел, попало мне немножко, что сразу не сказал. Я после войны найти его пытался, делал запрос, но ответ пришел, что такой не значится. Думаю, если он жив остался, то уехал куда-нибудь во Францию или в Америку. В Россию он побоялся бы вернуться, у нас тогда быстро разбирались с военнопленными.
Освободили нас англичане. Отец пошел в комендатуру, нашел нас всех, и мы обратно съехались. Англичане с русскими встретились на мосту, из одной машины в другую нас пересадили. А потом на фильтрационный пункт в Венгрию и оттуда – сразу в Сибирь.
Многим нашим соотечественником представители союзных войск предлагали остаться на постоянное проживание в Австрии или поехать в Англию. Некоторые воспользовались этим предложением, но большинство стремились вернуться домой, даже не предполагая, чем закончится для них долгожданная встреча с Родиной…
А закончилась она, в соответствии с Директивой НКВД, касающейся репатриированных советских граждан немецкой национальности (мать Евгения Александровича, Розалия Христофоровна, была коренной немкой), переселением в Сибирь, на Алтай и постановкой на учет в органах МВД. Статус спецпоселенцев был снят с семьи Ивко лишь в феврале 1956 года.
Жители села Куличье, куда они прибыли на поселение, встретили неласково. Поначалу называли их не иначе, как «немцы» или даже «фашисты». Отец, Александр Данилович, до войны председателем колхоза был, а мать – председателем сельсовета. Когда от немцев начали убегать, она замаскировала свой партбилет в дно чемодана и до конца войны не выпускала этот чемодан из рук. А когда в Куличьем их такими словами встретили, она партбилет уничтожила.
На новом месте поначалу было очень тяжело. Некоторые переселенцы по дороге набрали одежды, одеял. На одной из станций стоял эшелон, в котором везли евреев. Людей оттуда выгнали, а все вещи остались. Но отец брать ничего не разрешил. Так и приехали, как говорится, «голые и босые»…
Сколько трудностей пережил Александр Данилович Ивко – годы жизни в оккупации и в немецком плену, долгую дорогу в Сибирь и первые, самые тяжелые месяцы пребывания на новом месте… А погиб уже в мирное время по нелепой случайности. Поехали зимой за сеном два «немца» и один конвоир. На обратном пути их захватил сильный буран. Конвоир лошадь выпряг и уехал на ней, а своих «подопечных» бросил на произвол судьбы. Им бы спрятаться в сено да буран переждать, а они вздумали своим ходом добираться. Стали спорить, в какую сторону идти, и разошлись. Спутник Александра Даниловича вышел к железнодорожному переезду, а сам он спустился в лог. Там ферма внизу была, он метров 200 до нее не дошел и замерз. На том же месте его и похоронили.
Трудно жили. Иногда те, кто разжился по дороге вещами, кое-что отдавали Розалии Христофоровне, а она эти вещи обменивала на хлеб. Евгений Александрович смолоду и до старости работал сначала трактористом, потом шофером. Там, в Куличьем, встретил он и спутницу всей своей жизни – Евдокию, которая родилась и выросла в этих местах и тоже хлебнула полную чашу всех лишений и тягот военного лихолетья.
Детей неродившихся забрал тяжелый труд
…Да разве об этом расскажешь –
В какие ты годы жила!
Какая безмерная тяжесть
На женские плечи легла!..
М. Исаковский, «Русской женщине».
Евдокия Сергеевна Мелехова в этот день надела нарядное платье и новенький красивый платок. Пока она на ощупь добиралась до дивана, чтобы присесть рядом с Евгением Александровичем, я и предположить не могла, что она окажется такой приятной собеседницей, обладающей, к тому же, великолепной памятью:
-Родилась я 27 ноября 1923 года в Соснихе. Сосниха была деревня хорошая. Рядом села – Талдинка, Гордеевка. А внизу была богатая наша деревня. Четыре класса я там окончила. А в пятом классе надо в Троицке было учиться. Берешь три литра молока, булку хлеба – и в Троицк за 25 км. Неделю проживем, а в субботу – обратно. Жили по квартирам у знакомых. А когда снег напал, трудно стало добираться. На том учеба моя и закончилась. А потом переехали мы на Куличье. Сейчас там живет один человек, бурьяном все заросло. А тогда какой был поселок! Озеро посередине, леспромхоз был большой, шпалозавод. Вот видите, шишка у меня на плече. Грузчиком работала, шпалу носила с сорок первого по сорок девятый. Пока меня дед не нашел… До обеда долготьем вагон нагрузим – в Заводское от нас лес возили, на лесозавод, а с обеда начальник подходит: «Девчата, вагоны плановые под шпалу пришли. Шпалу грузить». 170 шпал в вагоне крытом за один час сорок минут грузили. И бегом, и бегом эту шпалу… В сорок третьем меня послали в Боровлянку на взрывника учиться. Бензина тогда не было, ездили на скипидаре. Чурочками топилась машина. Я закончила за три месяца курсы и после этого взрывником работала: пни рвала, чтобы смолу поставлять на смолокурку. Как взрывать, меня с погрузки снимают – и туда. Как взорву – обратно.
Потом пекарней заведовала, торговала в школьном буфете. Всю жизнь работали. Почетных грамот вон полно, медалей. У меня две, у деда – штук шесть. Недавно вот опять дали медаль. А зачем все это?.. Плохо вот, что детей у нас нет. Война унесла детей: шпалу грузила, заболела – надорвалась. Так без детей и остались… Хорошо вот, Наташа нам помогает (Наташа уже вовсю хлопотала по хозяйству), она три раза в неделю приходит, дров принесет, угля, полы помоет, чайку с ней вместе попьем. А варю-то я сама. Когда захочется, блины заведу, а дед мне настряпает. После того как грузовик меня сшиб (мы тогда в Казахстане жили), зрение я начала терять. Но мы все равно и корову держали, и покос у нас был. Потом корову продали, перешли на коз, до десятка доходило. Утром и вечером – ведро молока. Сепарировали: творог, сметана – все свое было. Огород сажали за линией. После смерти брата почти совсем ослепла. А знала бы ты, доченька, как я вышивала! «Аленушка на сером волке», «Три богатыря»… Все раздала, добрым людям подарила. «Три богатыря» – у Евгения Викторовича Королева. Я с ним водилась на Куличьем, мы с его матерью вместе работали. Он тогда совсем маленький был, наверное, не помнит. А отец его директором школы работал. Пока он был жив, они к нам приезжали часто, и мы к ним ездили в Петровку. Увидите Евгения Викторовича, привет передайте. Хороший он врач, хирург.
Вот так и живем вдвоем уже 65-й год. Родители мои на Куличьем похоронены. Мы на могилки к ним ездим. Мама умерла в Усть-Каменогорске, а мы привезли ее на Куличье. Рядом с тятей похоронили. Могилки зарастут, и никто…
Не закончив эту горькую фразу, Евдокия Сергеевна на мгновение умолкла, и разговор вновь продолжил Евгений Александрович:
-Я не любитель о себе рассказывать. Вот братишка у меня в Немецком районе живет, тот с удовольствием в школу идет.
-Мать его тоже не любила рассказывать, — вновь включается в разговор Евдокия Сергеевна. – «Что, — говорит, — рассказывать… Ничего хорошего не видели». Мы со свекровкой хорошо ладили. Грамотная была женщина, знала три языка – русский, немецкий и татарский. Она сначала жила в Усть-Каменогорске у старшего брата. Там заболела, и мы в 64-м забрали ее к себе. Она два месяца пожила и умерла. Здесь и похоронили.
-Все пережили, — подводит итог нашему совместному разговору Евгений Александрович. – Домик свой сделал. Я все сам строил. На Куличьем построил три дома. А сейчас вот сердце прихватывает, без таблеток уже не могу, принимаю их утром, в обед и вечером. Врачи говорят: сердечная недостаточность. Корвалола вот наглотался… А когда таблетки не помогут – «скорую» вызываю.
-Вот недавно буран был, а у нас давление поднялось, — вновь вступает в разговор Евдокия Сергеевна. – Мы с дедом лежим, все замело, «скорая» не проедет. Соседка в администрацию позвонила. Председатель наш, Виктор Федорович Богданов, пешком пришел, окно дедово откопал… Спасибо ему!
Мне сразу вспомнился недавний телефонный разговор с Виктором Федоровичем, когда я просила его помочь связаться с Евгением Александровичем. Буквально через несколько минут Виктор Федорович мне перезвонил, сказал, что у Ивко сменился номер телефона, и попутно рассказал о том самом визите. Он отзывался об этой семье с теплотой, чувствовалось, что ему далеко не безразлична судьба одиноких стариков, для которых внимание главы, которого они по-старому называют председателем, в тот день, быть может, было не менее значимым, чем приезд врача.
А еще вспомнилось, как долго мы договаривались с Евгением Александровичем о нашей встрече и как он пытался ее отложить, а потом неожиданно передумал и решительно сказал: «Ладно, приезжайте сегодня».
Теперь я хорошо понимаю причину его неразговорчивости в начале беседы. Благо, что рядом была Евдокия Сергеевна, которая всегда вовремя приходила на помощь. У меня даже сложилось впечатление, что какие-то моменты из жизни своего мужа она помнит лучше, чем он сам. А может быть, есть что-то такое, что он хотел бы забыть и с чем никак не может смириться? Ну, как, скажите, можно смириться с тем, что их, тех, кого война лишила всего – детства, юности, нормальной счастливой жизни, собственное государство зачислило в категорию неблагонадежных? Они, как могли, цеплялись за жизнь ради встречи с любимой Родиной, а их, лишенных всех средств существования, отправили в далекие неведомые края, где встречали, как предателей и врагов? Думаю, что по-настоящему сильным можно назвать только того, кто остается человеком при любых обстоятельствах, сумев не озлобиться, а сохранить благородство и доброту по отношению к окружающим людям.
Когда я собралась уходить, Евгений Александрович заторопился на кухню, а Евдокия Сергеевна «инструктировала» его по дороге, где находятся конфеты. Эти несколько конфет до сих пор лежат в ящике моего стола, и, когда я их вижу, к горлу подступает комок. Но в то же время я очень рада, что познакомилась с такими замечательными людьми. Жалею только об одном: что из-за ограниченности во времени отказалась от радушно предложенного мне чая. И мне почему-то очень хочется успеть осуществить это так внезапно возникшее желание.
Светлана КУДИНОВА.
