Посвящается мальчику из блокадного Ленинграда Ване, который был усыновлен в 1943 году семьей Голотвиных из поселка Боровлянка. Все имена и фамилии в рассказе изменены.
Мороз сковал засыпанные снегом березы и сосны. На деревню тихо опустилась ночь. Все в деревне заснуло, не спится только деду Архипу. Он, как старая сосна, врос корнями в этот лесной поселок: здесь родился, здесь женился, отсюда проводил на фронт единственного сына, о смерти которого недавно получил страшную похоронку. Тетка Дарья, так звали в селе Боровлянка его жену, от такого известия слегла тогда на месяц. Только неделю назад стала медленно передвигаться по избе, бесцельно переставляя нехитрую посуду. Она подолгу застывала на одном месте, сидела у печи, в которой громко потрескивали горящие поленья. Дед Архип свою Дарью старался всячески поддержать: то чаем ее напоит, то еду какую сварит на скорую руку, то разговорами займет.
Заваривая в кособоком чайнике большую горсть шиповника, он вдруг спросил:
-Дарьюшка, а грибы-то сухие в чулане были. Не помнишь, где?
-Да там, в туесе на полке. Грибов, что ли, захотел?
Дед немного помолчал, а потом в раздумье сказал:
-Да детишки там из Питера… Прошлой неделей привезли. Отнести чуток… Уж больно худые да болезные они.
Тетка Дарья подняла глаза, первый раз за весь месяц осмысленно спросила:
-И много их там?
-Да, кажись, человек тридцать, — сокрушенно махнул рукой дед Архип и вдруг замолк. Не сказал жене, что, проходя мимо барака, где проживали ленинградские детки, вдруг остановился. Что-то его остановило, а что – он сам себе так и не мог объяснить. Повернув голову в сторону барака, он увидел в окне мальчонку лет четырех, который сидел на подоконнике и чертил незамысловатые знаки на замерзшем стекле. Увидев деда с густыми бровями, в лохматой шапке, малыш испугался и отшатнулся от окна, но, стрельнув в Архипа любопытным взглядом, вновь уставился в отогретые слабым дыханием кусочки стекла. Долго еще дед Архип оглядывался на барачное окно с прильнувшим к стеклу малышом, а придя домой, долго не заходил в избу, бродил по двору, зачем-то поправляя поленницу дров, потом пошатал прогнившие насквозь ворота сарая. Все бы надо подремонтировать, да зачем? Коровы-то все равно нет. Ночью деду Архипу не спалось, ворочался с боку на бок, но заснуть так и не смог: все глазенки эти в окне видел.
Утром, растопив наскоро печь, вышел, сутулясь, в сени, где раскрыл старый деревянный ларь, куда на зиму ссыпали клюкву. Не уродилась нынче клюковка: на самом дне рассыпана тонким слоем. Потревожил ее рукой, и она откликнулась, потекла хрустальным звоном между пальцев. Сыну берегли. Любил он кисель из клюквы, густой, тягучий. Горестно вздохнув, дед Архип торопливо, но бережно, чтобы не растерять ни одной ягодки, насыпал несколько больших горстей на тряпицу, завязал туго узлом и спрятал за пазуху. Затем он закрыл ларь и, плотно притворив дверь амбара, вышел на морозный воздух. Быстро шел дед Архип по безлюдной сельской улице к бараку, где поселили детей из блокадного Ленинграда. Подойдя к детдому, он долго не мог решиться войти, топтался на крыльце, по-стариковски кряхтел, потом резко открыл дверь и вошел в полутемный коридор.
-Чего тебе, дедушка Архип? — спросила Глаша, бойкая соседская девчонка лет пятнадцати, работавшая нянечкой в младшей группе детей.
Дед замямлил, переступая с ноги на ногу:
-Да вот, так сказать, детишкам вот принес, киселя наварите… Клюква-то, она пользительная…
И, не найдя больше, что сказать, рванул к двери, как бы боясь, что его остановят и вернут ему его клюкву.
-Деду, а ты чей? — вдруг услышал он позади себя охрипший, но по-детски звонкий голосок.
Обернувшись, он увидел вчерашние бойкие глаза и чуть не осел на пол, вовремя за косяк схватился.
-А ты чей будешь, малец? — унимая в голосе дрожь, спросил дед малыша, а сам боялся в его глаза смотреть: сыновы глаза-то были!
-Я папкин и мамкин буду, — бойко отчеканил мальчик.
-А где же они у тебя, сынок?
-Мамка померла, а папка фашистов бьет!
Тут только разглядел дед Архип мальца. Волосы светлые, коротким ежиком торчат, ручонки тонкие, из коротенькой рубашонки плечико выставилось.
Вынул старик из кармана старого тулупа кусочек сахара, еще довоенного, пожелтевшего уже, и протянул детдомовцу:
-А зовут-то как тебя, сынок?
-Ваней зовут, — быстро схватил он сахар и, сверкнув голодными глазенками, проговорил:
-Я Катьке дам полизать и Петеньке, он очень болеет.
Хотел уже бежать, но остановился и с надеждой в голосе и глазах спросил:
-Деду, а ты еще придешь?
-Приду, Ванечка, приду, родной! — сквозь охватившее волнение прошептал дед и, не помня себя, вышел на улицу. Опомнился только у магазина, и еще долго ему слышался голосок мальчика: «Деду, а ты придешь?».
Через несколько дней дед Архип пошел к соседу Петру за гвоздями, хотел доски у крыльца поправить. Проходя мимо кладбища, увидел баб, склонившихся над телегой, где в ряд стояли четыре гробика. На негнущихся ногах подошел он к телеге, рукой смахнул набежавшую слезу.
Марья, жена Петра, прошептала сквозь слезы:
-Отмучились, сердечные, крошки ведь совсем, сердце заходится, глядя на них, болезных. Эх, война проклятущая, когда же она кончится?
-Кончится, Марья, кончится! Побьем мы окаянных фашистов, — ответил с уверенностью Петр и с размаху вогнал лопату в свежий бугор комковатой земли.
А тетка Марья продолжала голосить, приговаривая:
-Это Полечка, ей три годика всего-о-о! А это Зиночка, до полутора годиков не дожила. А это Славик. Сегодня ночью умер, родимый, все мамку звал…
Марья покачнулась и осела в сугроб, продолжая голосить над погребаемыми детками далекого Ленинграда, которых некому было утешить в их последнюю минуту в этом мире.
На следующее утро дед Архип долго лежал на печи, слушая стук старых ходиков на стене. Дарья уже гремела ухватом, вытаскивая из печки чугунок с картошкой. Архип поднялся, повозился с пуговицами на рубахе, сел у окна.
-Мороз опять, — сказал, лишь бы что-то сказать.
-Я тут, Архип, картошки в котомку насыпала… Ты, слышь-ка, снеси детишкам-то, — тетка Дарья показала ему на приготовленную картошку, перекрестилась перед иконой и тихо присела на скамейку рядом с Архипом.
Старик в большом волнении направился к бараку.
Навстречу к нему выбежал Ваня, сверкая глазенками:
-Деду, ты ко мне опять пришел?
-К тебе, милый, родной! — он погладил малыша по белесой головке, и слезы закипели на его глазах, скатываясь крупными горошинами по лицу.
И вдруг он сурово спросил у Глашки:
-Глафира, а кто тут у вас главный?
-Зачем тебе, дедушка, главный?
-Надо! — сурово ответил он, не мигая глазами.
Долго беседовал дед Архип с директором дома малютки Полиной Сергеевной.
Затем он вышел из комнаты, прижав руки к груди, а следом за ним вышла и Полина Сергеевна:
-Глаша, одень Ванечку. Он вместе с Архипом Даниловичем пойдет, — обернувшись к деду Архипу, продолжила: -Как запрос получим, я вам передам. Всего вам хорошего! Спасибо вам!
Забыв о больной спине, шел Архип Данилович с Ваней за руку по улице, по сторонам не смотрел.
Мальчик доверчиво прижимался к нему:
-Деду, а мы куда идем?
-Домой, Ванюша, домой, родной! Сейчас тебя баба Даша горячей кашей накормит, — отвечал дед, ласково обнимая малыша, а зайдя в избу, сказал: -Ну вот, Дарья, это Ваня. Сыном нам будет.
Тетка Дарья всплеснула удивленно руками, тихо осела на лавку.
Посапывает во сне мальчик, малыш из блокадного Ленинграда, навсегда нашедший свой дом в занесенной снегом Боровлянке. И еще долго сидели у кровати две сгорбленные фигуры, смахивая с пожелтевших щек скупые стариковские слезы, – дед Архип и тетка Дарья.
Ольга ХЛЮСТ, с. Боровлянка.
…И казалось, что мамы обязательно их найдут
Я родилась в1939 году в Ленинграде. До войны у меня была семья: мама, папа, брат Николай. Наверное, я была счастливой, потому что жила в таком чудесном городе на Неве. В одно мгновение ничего этого не стало: началась Великая Отечественная война, Ленинград был блокирован, родители погибли, а мы с братом оказались в доме малютки №30 Свердловского района. Я не знаю, как умерли мои родители, возможно, отец погиб на фронте, а мать погибла от голода, отдавая последний кусок хлеба нам с братом. Как мы с братом оказались в группе эвакуированных детей дома малютки №30, никто не знает: документов при нас не было. Возможно, нас подобрали уже в последний момент перед отправлением, когда некогда было выяснять сведения о нас.
В октябре 1942 года вместе с другими эвакуированными детьми мы оказались в селе Боровлянка Алтайского края, где братик умер от болезни и истощения. Мы все были сильно удивлены маленькими домиками поселка, ведь в Ленинграде здания большие и красивые. Нас поселили в старом бараке по улице Советской. Сейчас на этом месте находится двухэтажное здание, где прежде были контора и ОРСовская столовая. Сейчас здание переоборудовали под участковую больницу, а тогда в холодном бараке вместо кроватей были сооружены нары-полати, где мы и спали по двое. Помню почему-то девочек старше меня, которые играли со мной, а вот мальчиков я вовсе не помню. Мы постоянно ждали своих мам и надеялись, что они нас обязательно найдут. Все дети очень болели и часто лежали в холодной постели. Питание было скудное, наши воспитатели ходили по дворам, выпрашивая для нас продукты питания. Жители не отказывали, помогали, чем могли, во многих семьях дети тоже голодали, ведь война не щадила никого. Я плохо помню то время, но мне рассказывали о том, что я постоянно называла имя Андрюша. Кто он, я не знала, может быть, так звали моего отца или брата, поэтому мне дали отчество Андреевна в надежде, что со временем отыщутся родственники из Ленинграда.
Однажды после тихого часа мы заправляли свои постели, и к нам вошли две женщины – одна была Анна Тихоновна Паксеева, другая – ее племянница, Нина Михайловна Шубина. Анна Тихоновна была одета в белую кофточку с голубыми васильками и длинную черную юбку, а коса у нее была длинная и русая; мне она показалась красавицей. Сначала она подошла к старшим девочкам со словами: «Я ваша мама». Но девочки помнили своих мам и говорили, что она не их мама. Потом Анна Тихоновна подошла ко мне и сказала: «Вот моя дочка, а я так долго тебя искала». Я очень обрадовалась, что наконец-то мама меня нашла, бросилась к ней, и мы обе заплакали. Новая мама обняла меня, и я больше не захотела оставаться в детдоме. Забрать меня к себе домой она не могла, нужно было оформить документы, поэтому еще какое-то время я жила среди своих, ленинградских, но мама приходила ко мне каждый день.
И вот наступил долгожданный день, когда Анна Тихоновна пришла за мной. Меня одели в черное платье не по росту и обули в ботинки не по размеру, тогда все наши так ходили, кто в чем. Как только приемная мама привела меня в свой дом, она сразу же на старинной швейной машинке сшила для меня платьице из сатиновой наволочки, на ноги мои примерила какие-то туфельки, чему я была несказанно рада. С этого времени у меня были свой дом и своя семья, куда часто приходили мои детдомовские подружки. Мама Аня и ее сестра Груня радушно их привечали, угощали вареной картошкой.
Постепенно я стала привыкать к жизни в селе, но отношения с сельскими ребятишками складывались трудно: все считали, что детдомовские детки – плохие. Мне было обидно, и я часто плакала от такой несправедливости. Летом детский дом перевели в другое село, многие воспитатели и нянечки уехали вместе с детьми или назад в Ленинград.
23 октября 1943 года все документы на удочерение были готовы, и я стала Ниной Андреевной Паксеевой. Приемные родители обязались перед поселковым Советом воспитать меня до совершеннолетия по всем правилам закона и опеки, что благополучно выполнили. Впоследствии я вышла замуж за Николая Смирнова, после его смерти я живу с дочерью Ольгой.
Есть реальная свидетельница, нянечка Наталья Федотовна Семенова-Крахмалева, которая в 1942 году сопровождала детей-блокадников вместе с врачом Демьяненко, поваром тетей Настей и другими нянечками в село Боровлянка. Она работала в другом детдоме, по улице Ленина, но она меня знает и помнит до сих пор. В моей памяти часто всплывают картины проживания в детском доме, когда мы ходили с подружками на Комсомольское озеро, которое в данное время высохло и поросло травой. Когда я бываю на месте бывшего детского дома, то всегда останавливаюсь и плачу.
Многие воспитанники нашего детдома №30 и детдома №3 похоронены на старом кладбище села, куда я хожу каждый год. Вечная им память и покой. Воспоминания о своем детстве и пребывании в детском доме предстают в моей памяти не в радужном цвете. Все уже пережито, но это никогда не забудется. Я не знаю, кем бы мы были с братом, если бы не та проклятая война, наверное, умными и красивыми, любимыми своими родителями и счастливыми. Мне обидно, что других блокадников чествуют, награждают, оказывают им материальную помощь, а я ничего не имею. Однако я не держу зла ни на кого, слава Богу, что осталась жива в те страшные годы. Я благодарна тем, кто помог мне выжить, и желаю всем никогда не испытать ужасов военного лихолетья, что пришлось пережить детям блокадного Ленинграда.
Нина СМИРНОВА (ЛОМАКИНА), дочь блокадного Ленинграда, с. Боровлянка.
