Нынче опять, как в былые годы, в кустарниках по берегам нашей речки испуганно пряталась перламутровая зима. Ветры дули часто, и снег забил все кусты почти доверху, а теперь он нежился в косых лучах февральского солнца, которые, кажется, наполняют весь берег дрожащим светом. Я люблю этот берег улицы Комсомольской. Почему-то именно здесь глазу в любую непогодь просторно и хорошо видится вокруг. И пахнет здесь возле воды пресно и немного горьковато…
С детства это место связано для меня с бабушкой Олей, которая живет совсем рядом – в ста шагах, в небольшом доме по улице Комсомольской.
-Отца я помню хорошо. Был он охотником, как и все в нашей деревушке Южаки. Зимой надолго уходил в бор – за белкой, лисой.
А в 41-м ушел, впервые в жизни, далеко-далеко из южаковского бора – на фронт. В 42-м мы получили похоронную… Хоть и небольшая была у нас деревня, а называлась она славно – Южаково. Места были нетронутые, красота неописуемая. С отцом-то, поди, была там?
Была. Один раз. Помню закат, последние лучи солнца и большую белую птицу: то ли аиста, то ли журавля. Так и осталась в памяти таежная сказка: темная река и освещенная закатом какая-то таинственная птица в небе. Мала я тогда совсем была.
-Ну, а в 43-м закончила курсы радисток – и на фронт… Гремела по земле война. И, как вкопанная, остановилась моя молодость…
Я пристально всматриваюсь в ее лицо. Заставляю себя силою воображения угадать ее судьбу, то есть стечение обстоятельств, что и называют судьбой каждого, хочется представить ее жизнь, счастливую или не совсем счастливую. Она сидела рядом со мной на том самом моем любимом месте, что на берегу нашей речки, еще как-то по-молодому стройная, хрупкая, с серебристо тронутыми сединой пышными волосами, и все еще красивая. Очень сдержанная, лишь изредка нечаянная улыбка делала ее лицо несколько даже задорно-детским, а потом вмиг погрустневшим.
-Воевала на Калининградском, была связисткой. Ох, много всего повидала! Всего и не расскажешь. А помнится все. В октябре 43-го было приказано захватить крохотный плацдарм. Это такая песчаная отмель, вся поросшая речным кустарником, вот как этот. Держаться на нем столько можно, сколько хватит наших сил, – так нужно было дивизии. Было нас где-то около ста сорока человек. Усиленная рота. От нас до немцев, до их обороны было меньше сорока метров: даже гранаты, которые они бросали, достигали ячеек наших ребят. На рассвете немцы обнаружили нас, а к утру связь с дивизией была перерезана. Из всех связистов осталась в живых только я. Первая атака началась рано утром, а продолжалась, не поверишь, семь долгих дней и ночей. В минуты затишья нам кричали из немецких окопов: «Сдавайтесь! Впереди – смерть! А мы пощадим вас!».
Но они отвечали врагам только огнем и хоронили убитых. Подкрепление, посланное на третью ночь дивизии, было отрезано.
-На шестую ночь сидим с командиром в окопе. В ушах звенит. Всеми силами стараемся не заснуть. Вдруг, как во сне, слышим: мам, на правом фланге, – выстрелы. Побежали со всех ног туда. У меня мороз по коже: немцы прямо в рост бегают вдоль наших окопов и в упор солдат расстреливают из автоматов. Оказалось, заснули ребята…
Сон был тогда смертью. Когда посчитали по окопам убитых, оказалось в живых не больше десяти.
-Я-то ведь молоденькая совсем, а стараюсь вместе с командиром сильной казаться, пример солдатам подавать. Один из солдат, пожилой уже дядька, смотрит на меня, и слезы так и капают, прямо бегут из глаз. «Пропали, видно, мы здесь, — говорит, — всем конец». «Не мы, — говорю, — первые умираем, не мы последние. До нас люди умирали и будут умирать. Если умрем, считай, что смерть наша обыкновенная. Все мы тут одинаковые». Слава Богу, согласился и успокоился… Ох, трудно было.
А в последний день было три свирепых атаки. Из оружия осталась только граната РГД. Даже раненых не было – только одни убитые. Пулеметы все поковерканы. Просто металлолом. От роты осталось только шесть человек с командиром.
-Солдаты наши чуть на ногах держатся, дышат с хрипом, исхудалые, но глаза живут, словно спрашивают: «А что дальше будет?». И сердцем любишь всех, и ближе их никого нет и не будет. Ни мать, ни отец…
И тогда командир сказал им: «Вот граната у меня одна. Мы свое сделали. Все атаки отбили. Встаньте вокруг меня, головами поближе, и я чеку дерну, чтобы, значит, всех сразу. Если кто не хочет – его дело».
-И тут командир нашему разведчику приказал проползти метра три от отмели. Он пополз, но немцы не стреляли, хотя его белая рубаха на теле сильно выделялась. Тогда командир приказал всем рубахи замазать грязью. Потом приказал на тот берег переправляться. Поползли. А ползти, уже теперь плохо помню, где-то метров сорок! Как не заметили нас – до сих пор не знаю. И до сих пор не понимаю, как доплыли все. Меня уже без сознания на тот берег вытащили. Вот так.
А ведь Вам, Ольга Николаевна, уже только за эту атаку надо дать самую высокую награду. Фронтовики хорошо знают, что это значит: продержаться на крохотном плацдарме семь суток отрезанным от своих.
Баба Оля как-то легко поднялась и, опираясь на палку, долго смотрела на реку. Потом чуть смущенно попросила проводить домой. А я готова была сидеть с ней хоть до утра. И слушать, слушать… Но подошел к концу рассказ Ольги Николаевны Журенковой – бабы Оли, моей бабушки. Рассказ о том, как молоденькая девушка-связистка из маленькой алтайской деревушки защищала свою огромную и светлую Родину. Баба Оля честно говорит: «Да ничего исключительного я не сделала, ничего особенного в моей военной биографии нет». Не знаю. Видно, правда. Обычная биография героического времени и героической страны…
Алена АРНОЛЬД, 10 класс ТСШ №2.
